Амстердам — Казань: Возвращение

Мы стояли в аэропорту перед началом ее посадки. Скоро ей надо было идти, а нам — расставаться.

Она смотрела на меня глазами Бэмби.

«Спасибо, что проводил».

Я почувствовал, как для нее это много значило. Но лучше не показывать, что я понял. Будет моей маленькой тайной.

Я дернул плечом: «Да пожалуйста». Какое-то время мы просто стояли и смотрели друг на друга. Она иногда вставала на носочки, чтобы в очередной раз меня поцеловать, а потом, в один момент развернувшись, ушла в огороженную лентой секцию, за которой была посадка. Я тоже развернулся и побрел.

К таким моментам я чуток. Я знаю, когда тебя некому проводить и встретить. Просто таскаешься из угла в угол и все. В какой-то момент привыкаешь, но все равно надеешься увидеть кого-то, даже если ждать некого. Выходишь с приземлившегося самолета, вглядываясь и пытаясь увидеть знакомое лицо. Там никого нет, но ты пытаешься: в этом и есть великая человеческая надежда.

В нашем с ней моменте было нечто интимное. Проводы в аэропорт сближают больше, чем когда вы спите. Кто-то ведь был с тобой рядом до самого конца. Да и кто проводил, автоматически подписался тащиться назад до города. А это — жест.

Мы мало знакомы, и по-хорошему мне надо было ехать от нее домой, но я сказал: «Давай провожу». На сердце было тепло от мысли, что ей будет не одиноко.

Одиночества я и сам нахлебался, и если могу избавить от него душу, которая мне нравится этим утром, то чего же мне этого не сделать. Лучший мир ведь начинается с тебя, да?

Все начинается с того, что ты согреешь сердце одного человека. А она была такая хорошая и красивая, и смотрела на меня блестящими обожающими глазами, когда я рассказывал ей свои истории. Ее мне согреть хотелось.

Но я был мучим вопросом, достойный ли я человек или лицемер. Если делаю все это только потому, что она мне нравится и мне будет приятно, если она останется подольше, искренне ли это — или просто расчет?

Конечно, о чем еще думать в 11 утра, оказавшись одному в аэропорту. Достаточно ли я настоящий.

Но жизнь меня научила, и я многое себе прощаю. Я убеждаю себя в том, что ведь мог бы и просто домой поехать, не провожая. Подлизываться мне нечего — она ложится со мной и так. Так что все-таки некий зачаток человеческой доброты в этом есть. Пускай, с оговорками, но со своей абсолютно хитровыебанной башкой я лучше лишний раз себя похвалю, чем буду корить за то, чего другой бы и не заметил. Ты молодец, говорил я себе. Ты хороший человек, Влад.

Она мне нравится. В ней много жизни и блеска. И ты смотришь, как она танцует и бесится, и никогда не стесняется — и сам как будто прикасаешься к тому, чего в тебе не было. Она мне напоминает о той части души, которую я сохранил в чистом виде.

Кто ее знает. Может, это наша последняя встреча. Может, улетит и больше никогда не объявится, даже когда вернется. А я сам уже не пойду. Я — тяжелый. Они на телефоне сутками сидят. Кому надо — напишет. А если нет, то я уже свое получил.

Я привык к последним встречам. Мир большой, и по большей части всем на всех все равно. Поэтому и стараюсь быть добрее с кем могу и пока могу.

Помню, как предлагал своим подружкам помочь с переездом или привезти лекарств, когда те были больны. Я помню, что это такое, лежать в ночи с температурой под сорок, лекарств не купить, позднее время. И ты думаешь, ну до утра доживу, а там… дай Бог справимся.

Нам всем здесь быть недолго. Мы — случайные странники, собравшиеся на перекур в песчинке времени и пространства, которая была для нас реальностью.

Я обрел сочувствие, скитаясь по Европе. Мне не хотелось, чтобы кто-то чувствовал себя таким же одиноким, как я. Поэтому и стараешься появляться и помогать, даже если от тебя этого совсем не ждут. Просто потому, что веришь: кусок чего-то человеческого между нами может сделать мир немного лучше.

А то, объявится ли Бэмби еще раз, и было самое интересное. В этом ведь и есть вся игра. Если женщина объявилась, значит, зацепил, значит, почувствовала. Помнит и не может забыть. А проявлять инициативу самому я уже не видел смысла. Я себя показал. Хорошего мужика тоже поди сыщи. Буду сидеть и упиваться своим молчанием, пока она робко не спросит, как у меня дела — или уйдет в закат.

И если она спросит, мы запомним это надолго. Они ценят только то, где бегают сами. Если пропала, считай, шансов и не было — не настолько ты ей интересен.

Я сел подумать. Она ушла, как и все они, и мне так было даже спокойней. Я остался со своими мыслями и никто меня никуда не гнал. Я был предан себе на этой алюминиевой скамейке аэропорта.

Так вся жизнь и пролетала. Ты одинок и тянешься к кому-то, но в итоге тебе все равно хочется остаться одному. Осциллируешь между тем и этим.

В итоге я рад, что последние годы провел, как птица: думал лишь, куда лететь, и понимал, что за свободу есть своя цена, а платить по счетам я умею.

Одиночество рождает конфликт в душе и задрачивает психику, но это меня только развлекает, и я не хочу ничего менять. Магия и рождается в конфликте. Убери это — и исчезнет пятый элемент, ведущий тебя к мечте.

Я все думал, будь я другой, был бы счастлив, но не написал бы ни строчки. Тут уж выбираешь: либо счастье с пустым листом и смех, либо трагика, зато с голосом.

Время.

На лицах старых знакомых, да и на моем тоже, появляются маленькие морщинки. Нам уже под или за тридцать и мы все такие взрослые, тянем свою лямку, каждый спасаясь по-разному.

Но с возрастом ты на все уже смотришь проще, и это удивительная вещь, которую дают тебе годы. Стоишь в клубе и видишь поодаль лысый череп друга, с которым тебе нравится проводить время. Он что-то шепчет и увивается ужом вокруг одной дамочки, а ты — просто рад его видеть.

Есть ли в жизни что-то большее, чем это? Все ищешь, ищешь, вглядываясь в смысл, и если посмотреть пристально, то возвращаешься к самому началу. Стоять за барной стойкой вместе с другом, потягивать свой джин-тоник и улыбаться мимо проходящей незнакомке. Дай ей руку, и если даст в ответ и улыбнется — можем и поиграть.

«Мастер делает все так, как будто ничего не знает». Я думал о Лао Цзы — и о том, как в своем европейском заточении смог понять одну из важнейших вещей восточной философии — увидеть великое в куске бревна.

Че мне прокуренный Ляйдзепляйн Амстердама или Готический квартал Барселоны? Все равно стоишь, великий путешественник, рад, что нашел русских. Русская девушка тебе постирает рубашку и скажет, что будь у вас больше времени, она бы влюбилась. Европейки? Нет. Те так говорить не умеют.

Я искал жизненную мудрость и думал, что же для этого надо сделать.

Затащить очередную девицу в постель? Больше заработать?

Ну затащил, ну заработал — но от этого все равно веет дешевым прокуренным отелем, в котором мы, кучка странников, имеем честь отбывать свой срок.

Пианист играет ноктюрн Шопена. Нуарные дамы посасывают мундштук. Стриптизерша рассказывает, что эта работа всего лишь на время, а потом будет что-то лучшее. Мужчины с полуприкрытыми от алкоголя и похоти глазами шепчут девицам скабрёзности. Девушка с голубыми глазами и выпуклыми губами смотрит и улыбается мне, и выглядит так, как будто она здесь чужая и ее в наш вертеп занесло случайно. Я даю ей руку — а она протягивает свою и подходит ближе. Осторожная: у нее глаза большие и светлые. Вижу: не так много мужчин трогали ее голую.

Лао Цзы и говорил мне: «Ты, молодой, так нихрена и не понял. То великое просветление, которого ты так ищешь, оно не там, куда ты смотрел — вдали, в другой стране или части света. Оно здесь, прямо здесь — оглянись. У тебя глаза особые и ты сможешь увидеть, если постараешься. Ты из этого вертепа можешь выйти мудрецом, если поймешь, о чем я.

А если попробуешь смыться и засунуть себя в круговорот новых проблем, ты смоешься, только это все будет на время. Твоя конечная точка все равно будет здесь. И ты отсюда не выйдешь, пока не выучишься.

Встань и посмотри в лицо реальности, как мужчина».

В моей памяти плескалось серое Северное море на берегу Зандворта, и я, прыгающий в него в октябре. Все вокруг в куртках. А я — русский, я не мерзну.

Мы бежим от одного к другому, проматывая жизнь. Страны, работы, деньги, девки, и все по новой. Дэвид Боуи завывает и приговаривает, что все мы — звезды. Но я полон дури и одиночества в свои 27. Я выживал и выжил, работал и добивался, разбивал и был разбитым, и вот я здесь.

Больше всего я боялся, что так и не смогу этого высказать. Когда что-то чувствуешь и вертится на языке, но душишь себя словами, что в этом нет смысла.

Но погоня за смыслом и регламентом никогда не родит любви и творчества, нет смысла даже пытаться.

Всех этих пунктов и чек-листов предостаточно. А вот кто продает понимание и искренность? Где для таких вещей дилер?

Я купил бы пару килограмм чистым, но не продают. Взамен получается так, что играешь с похотливыми дамочками, выжимаешь из этого вдохновение, пока не обожжешься, и из этой игры вылавливаешь крупицы смысла. Останешься один, сидишь и чувствуешь себя настоящим. Вот тогда и настигает волна и вайб.

А ты как думал? Думал играть во взрослые игры и платить за это детскую цену? А, Влад?

Каждый раз болью, потом и одиночеством, и каждый раз все лучше. Каждое слово молотом.

Хватит мне сидеть на этой алюминиевой лавке. Я вышел из аэропорта и быстрым шагом пошел в сторону автобусов до города. Мой отходил минут через семь, так что чуть-чуть поторопимся.

— Здравствуйте. Картой можно?
— А наличкой можно?!
— Сколько до автовокзала?
— 85.

Лети, Бэмби, лети и всегда будь такой, какая ты сейчас, какой ты мне понравилась. Я же вот до тебя долетел из таких дальних краев.

Я достал водителю сторублевую, получил пятнашку и сел у окна, смотреть на проплывающую мимо Россию. До Казани всего полчаса. Шла вторая неделя, как я дома.

Самым главным, что я увез из Европы, было осознание, что лучше моей страны я не найду.

Я уезжал с тяжелым сердцем, подозревая, что так и будет. А вернулся с сердцем легким: я дома и больше никуда не надо.

Для меня за счастье каждый день видеть своих людей, говорить на своем языке и видеть в разговоре душу таких же, как и я, русских.

Когда я сидел в Стамбуле, ожидая рейс в Казань, я слушал русский язык со всех сторон, а сам сидел, как Маугли, взращенный волками — дитя джунглей — озлобленный и одинокий от всего. Один, сука, всегда один.

Но я слушал русский язык, голосящийся со всех сторон, и он был бальзамом на мою оголодавшуюся душу. Он меня успокаивал, и у меня перед глазами проносилось все, как я жил в России. Я так скучал. Мне больше ничего не нужно. Доехать бы до родины, которую я так любил, а там разберемся.

Там, то есть уже здесь, я себя чувствую на своем месте, и мне намного лучше. Надежды, что когда-нибудь я стану проще, я уже отпустил и понял, что мне нужно чувство дома. Путешествия по Европе отдавали мне дешевым цыганством. Я эти страны не любил.

Я свою страну любил и скучал по ней постоянно.

Я еду в Казань. В Казань, навсегда ли? Не знаю. Моя душа шепчет, что там счастье и зарыто, как у алхимика.

Я закрываю глаза посреди вертепа. Они орут. Но они такие же, как и все люди по миру — ничего нового не найдешь. Лучше, потому что свои. Такие же, потому что люди одинаковы.

Я шепчу что-то скабрёзное уже сам, расплываясь в сальной ухмылочке. Мне через пару лет тридцать, и я снова на родине. Смеюсь и смотрю на себя со стороны. И я ведь тоже один из них, да?

Мне говорят, что на местного я уже не похож, по-другому двигаюсь. Девочки смотрят с интересом, когда слышат про Амстердам.

Пара мужчин смотрит тяжелым взглядом. Кивнул — и мне в ответ. Нам делить нечего.

Я выбрал жизнь. Кажется, я выбрал жизнь. Хотя бы обнял бабушку, которую боялся не застать, таскаясь по загранице.

Смотрю на уходящие годы и километры. Амстердам меня помнит и шлет мне весточки.

А я в Казани снова, мое место здесь.

До скорого.

Влад Макеев.